Луговской Александр Петрович
- Язык: Русский
- Пол: мужской
Об авторе:
Сочетание. Щемяще-невероятное. Из вырисовывающейся во мраке громады музея, повисшей в осязаемых лучах прожекторов и струях дождя, доносится чистый и печальный голос скрипки. Говорят, что скрипка рыдает. Эта скрипка звала, звала кого-то дождем. Дождем безысходной печали. Скамейка. Старинная деревянная скамья, окруженная мокрыми взъерошенными кустами сирени. Как называется этот дождь? Может, это дождь разлуки? Или вдохновения? Или чистой и светлой грусти? Дождь располагает к ней... Дождь. Скрипка. Музей. "Почему музей? Так давно..." На края картины со всех сторон надвигается красный лениво клубящийся туман. Все пропадает в нем. Остаются лишь удары капель о кровлю. Лавина ударов. Голос скрипки тонет в ней. "Это была Земля. Я бредил Землей. И музей. Музей на планете-музее. Какая сильная боль..." Пилот с трудом поднял налитые тяжелым металлом веки. "Как броневые щиты". Движение, такое малое, далось нечеловеческим усилием. "Я бредил Землей". А за этой мыслью - другая, еще не осознанная во всей ее простоте, конкретная, как удар молотка: "Все. Конец". Превозмогая бред, Пилот напрягся. До изнеможения. Попытался открыть глаза. Сквозь мутно-красную пелену проступали очертания искореженных останков пульта и торчащая из них круглая, полуметровой толщины штанга. "Броня и пульт - словно шляпная картонка с ломом",- свинцовые листы век снова упали на глаза. "Пробит низ грудной клетки и живот, - равнодушно шевельнулась мысль,- скафандр, вспенив герметик, сумел организовать лишь локальную блокаду вокруг инородного тела... Не могу даже шевельнуть рукой, чтобы прекратить все это,--в глазах Пилота запрыгали тысячи черных арлекинов.- Только бы не сойти с ума. Нельзя мне..." Арлекины наконец растаяли, и человек, распятый в пилотском кресле, уже не испытывал никаких чувств, кроме боли. Он удивлялся тому, что еще жив. Жив при раздавленных внутренностях и раскрошенном позвоночнике. Боль становилась нестерпимой и, одерживая верх над всеми остальными чувствами, овладела сознанием. Вновь начинался бред. Бред как спасение.
Сочетание. Щемяще-невероятное. Из вырисовывающейся во мраке громады музея, повисшей в осязаемых лучах прожекторов и струях дождя, доносится чистый и печальный голос скрипки. Говорят, что скрипка рыдает. Эта скрипка звала, звала кого-то дождем. Дождем безысходной печали. Скамейка. Старинная деревянная скамья, окруженная мокрыми взъерошенными кустами сирени. Как называется этот дождь? Может, это дождь разлуки? Или вдохновения? Или чистой и светлой грусти? Дождь располагает к ней... Дождь. Скрипка. Музей. "Почему музей? Так давно..." На края картины со всех сторон надвигается красный лениво клубящийся туман. Все пропадает в нем. Остаются лишь удары капель о кровлю. Лавина ударов. Голос скрипки тонет в ней. "Это была Земля. Я бредил Землей. И музей. Музей на планете-музее. Какая сильная боль..." Пилот с трудом поднял налитые тяжелым металлом веки. "Как броневые щиты". Движение, такое малое, далось нечеловеческим усилием. "Я бредил Землей". А за этой мыслью - другая, еще не осознанная во всей ее простоте, конкретная, как удар молотка: "Все. Конец". Превозмогая бред, Пилот напрягся. До изнеможения. Попытался открыть глаза. Сквозь мутно-красную пелену проступали очертания искореженных останков пульта и торчащая из них круглая, полуметровой толщины штанга. "Броня и пульт - словно шляпная картонка с ломом",- свинцовые листы век снова упали на глаза. "Пробит низ грудной клетки и живот, - равнодушно шевельнулась мысль,- скафандр, вспенив герметик, сумел организовать лишь локальную блокаду вокруг инородного тела... Не могу даже шевельнуть рукой, чтобы прекратить все это,--в глазах Пилота запрыгали тысячи черных арлекинов.- Только бы не сойти с ума. Нельзя мне..." Арлекины наконец растаяли, и человек, распятый в пилотском кресле, уже не испытывал никаких чувств, кроме боли. Он удивлялся тому, что еще жив. Жив при раздавленных внутренностях и раскрошенном позвоночнике. Боль становилась нестерпимой и, одерживая верх над всеми остальными чувствами, овладела сознанием. Вновь начинался бред. Бред как спасение.
